Пост-марксизм))) 

Язык, конечно, хромает... и фишка с мобильником далеко не оригинальна, :) но зато от души

Короче, не бейте меня ногами :)

Сливни!!!!!
Я в восторге)))

Хотя тут видно кое-чье литературное влияние...))) или мерещится мне?)))

Не знаю как другие, а я просто отличто просекла фишку, и даже могу сказать тебе, что моторола с антеннкой навеки отпечаталась в моей памяти)))

пиши! и не извиняйся

сегодня грустный рассказ

"Буратино страдает (печальная деревянная сказка)".

Буратино страдает.
Еще вчера он безнадежно любил и безнадежно верил в то, что счастье возможно, что мир справедлив, что синяя птица может опуститься и на его плечо.
А сейчас – ничего.
Стоит только добраться до заповедной двери, стоит только заглянуть за занавес – и что же видишь?
Ее голубые глаза закрыты от наслаждения, и пепельные локоны ласковыми морскими волнами струятся по плечам, и нежное белое тело трепещет…в объятьях другого. Словно стрелой пронзен, словно расколот, словно погиб в тот момент, растерянный, онемевший, сбитый с ног, потерявший все и не обретший ничего, кроме боли.
Зачем, зачем она улыбалась мне – так, зачем слушала, зачем рисовала на доске мелом свои уравнения, решения которых я не знал, решением которых я не стал…зачем? Опять и опять задаваться вопросом, опять и опять отвечать себе лишь одно - она не со мной, и не будет со мной, она – уже не она.
Я мог бы сделать для нее невозможное, сорваться, отдать дыхание, смысл, себя, не прося взамен ничего – лишь бы быть рядом, лишь бы стать для нее – навсегда – ползущей по следу тенью, эхом серебристого голоса, отражением всех совершенных зеркал в ее глубоких глазах. Я мог бы выпить море, я мог бы стать другим…
Но Она - выбрала, она – уже не она. Чем ближе ей показались его неровные стихи, неумелые прикосновения, белый шутовской колпак, приторные слова, слезы комедианта, придуманная, придуманная боль – я знаю, он пуст, и я знаю, она не могла ошибиться, она не делала ошибок, она совершенна, весь ее мир –чистовик. Но ее пальцы – в его ладонях, ее сердце – в его ладонях. Я видел.

Буратино страдает.
Теперь ты спокойна, теперь ты со мной. Я буду ласкать твои губы, и сомкнутые веки, и потускневшие пряди, и маленькие трогательные уши, бережно поглаживать, сжимать, держать твою легкую красивую голову на своих коленях – как сокровище, как волшебный хрустальный шар, в котором никогда больше не разыграется метель, не затанцуют белые снежные хлопья. Пусть он возьмет твое тело, пусть – я уже обладаю главным.
Я знаю, что не смогу перенести этого счастья, и я не хочу бороться, и золотой ключик мне уже ни к чему. Жадные зубья пилы отделяют мои конечности от тела, ты слышишь? Это все для тебя. Стопы, вдоль по щиколотке, голени, сквозь хруст коленей, запястья, так больно, но это для тебя, слышишь? Локти, наискосок, плечи...
Дерево, дерево, стружка, лоскутки, дерево, красивая круглая голова Мальвины, бескрылое туловище Буратино. Его гладкая, покрытая водоотталкивающим лаком голова. Одинокая, усталая, вечно несчастливая, закатившаяся под диван – даже теперь – не рядом с ней. Даже теперь.

(с)
спасибо d green за посыл идеи, группе Cursive за настроение и Sleamey за образ. И кокаину. Ну и вообще всем.

НимфеЯ писал(а):Хотя тут видно кое-чье литературное влияние...))) или мерещится мне?)))

Странно, последнее за последнее время различные люди сказали мне около пяти загадочных (для меня) фраз, которые в контексте текущих событий я могу трактовать не менее, чем тремя способами... причем ни один способ не имеет подавляющего превосходства над другими...

короче, ниченепонимаю...

чье влияние? Твое? Сорокина? Буковски? На самом деле в голове вертелся Сартр (так что в некотором роде, видимо, твое) и вопрос: почему собственно ощущение собственного существования должно вызывать негативные эмоции (почему именно ТОШНОТА?) Явление ведь по сути нейтральное...

...видимо под действием избыточного алкоголя последние извилины распрямляются...

© ...

Ну вот, совсем другое дело.

Глава ненаписанной книги.

Ее разбудил телефонный звонок. Черный, советского образца телефон с крутящимся диском и стершимся номером под прозрачной пластмассовой заплаткой стоял на ящике для постельного белья в прихожей. Работа сердца на несколько секунд остановилась, Машка лежала и неподвижно ждала, возьмет ли кто-нибудь трубку – соответственно, можно узнать, есть ли кто-нибудь дома. К телефону подошел отец.

-Алло? Алло?…..Алло?!…Алло! – слышала она знакомый, всегда пугающий голос. Алло?! С самого утра начинается! – ругнулся отец и бросил трубку на рычаг.

«Черт. Когда ж он уйдет наконец» – думала Машка.
Через закрытую дверь в комнату она слышала его тяжелые шаги. Прошел на кухню, пару минут звенел там посудой, потом некоторое время не было никаких звуков, кроме надоевших испражнений радиоприемника.

-А теперь зарубежные новости. Вчера состоялась встреча премьер-министра Великобритании Тони Блера…Темой обсуждения стали вопросы повышения эффективности…Главы государств пришли к единому мнению о целесообразности…

Машка услышала скрип табуретки, шаги, приближающиеся к двери. Отвернулась к стене и притворилась спящей. Вошел отец. Она чувствовала, как он посмотрел на нее, открыл шкаф, взял оттуда свою одежду.

-Мария! У тебя что, сегодня занятий нет?
Она молчала.
-Мария?!
-Пааап…у меня вторая пара, английский…- сонным голосом произнесла она, не поворачиваясь.

Отец постоял немного и вышел из комнаты. Через некоторое время услышала, как открылась и закрылась за ним входная дверь.
Машка спрыгнула с постели, побежала в комнату родителей, сдвинула стекло книжного шкафа. На полке лежала кучка мелочи. Пересчитав, она отнесла мелочь в свою комнату, положила в карман куртки. Вернувшись, открыла нижний ящик шкафа, достала старую коричневую кожаную папку. Там, между бумаг, отец хранил деньги. Вынув из пачки несколько пятидесятирублевых купюр, она убрала папку на место, подошла к телефону и, на несколько секунд перестав думать о чем-либо, набрала шесть цифр.
Ждать пришлось недолго.

-Привет. Проснулся?
-Да. Подожди, я сигарету возьму…Да.
-Один ты?
-Мать ушла на работу, один. Ну и что скажешь, Машка-ра?
-Нуу…Ну есть сколько-то денег. Точнее на три. А мать на обед придет? Звони, что скажу. Это у тебя Sonic Youth играет?
-Да. Знаешь, сегодня опять так нога болит с утра. Сейчас я короче позвоню Хитрому, потом тебе.
-Это у тебя на перемену погоды болит,- сказала Машка и положила трубку. Немного подождав у телефона, поставила диск Sonic Youth, умылась, съела последний потемневший банан. Зазвонил телефон.

-Ну все, он сказал, сейчас можно подходить. Машины есть?
-Да, вроде было пятерок несколько. Тогда у 61-го, через пятнадцать минут? Давай?
-Окей.

Машка надела джинсы, вчерашние носки, черный растянутый свитер на голое тело, проверила деньги в кармане куртки, зашнуровала ботинки. Подождала, пока доиграет любимая песня – «Hey Joni».

Forget the future, these times are such a mess
Tune out the past, and just say yes- отпечаталась в сознании фраза, которая теперь будет крутиться в голове весь день. Двери закрылись.

Когда подошел Олег, она уже немного замерзла – был конец апреля, но дни стояли холодные, почему-то больше напоминавшие начало осени, нежели конец весны. Отдав деньги, она села на лавку у подъезда, достала сигарету из мягкой пачки Bond, закурила. Через некоторое время Олег вышел из подъезда и они, взявшись за руки, пошли по направлению к красной пятиэтажке, в которой оба и жили – не переставая удивляться и ненавидеть это совпадение.

-Ну, ты иди первый, видишь, там баба с третьего подъезда с собакой гуляет, а они вроде с мамой общаются. Настучит, сука.
Подождав, пока фигура Олега не скроется за углом, медленно пошла за ним, поздоровалась с Надеждой Ивановной и, оглянувшись, зашла в его подъезд.

Олег уже был на кухне. Пока он нагревал поварежку, она неподвижно сидела на табуретке и смотрела на его спину. Говорить пока не хотелось. По кухне распространился резкий уксусный запах. Машка открыла форточку.

Потом он долго стучал по своей кисти, чтобы появились спрятавшиеся вены. Закатав рукав кофты и положив сигарету и зажигалку рядом с локтем, она, мучаясь страшным, непереносимым нетерпением, ждала, пока он откроет наконец глаза.
-Ну ничего так кайф – изменившимся голосом сказал Олег, набрал шприц, пододвинул свою табуретку к ее. Пережимай.

Hey Joni, put it all behind you
Hey Joni, now I've put it all behind me, too
Forget the future, these times are such a mess
Tune out the past, and just say yes...

(с) сегодня

вставляет... но только как глава...


Hey Joni - это да
из троих SY, которые пишут тексты всегда больше всего любил Раналдо... и вокал у него самый клевый... [/i]

sleamey писал :вставляет... но только как глава...

Чужая жизнь как книга...это ли не эстетизм?

Это..да ... спустя глав пять они будут колоться в подъезде...варя "Кислого" в алюменевой ложке на зажигалке за 1.20 руб... и ещё будут у детей живущих в доме просить вынести водички, называя из братан :)
...любимой причиной, когда что-то просят будет "Надо маме лекарств купить".
.... и т.д....

не
об этом пускай Баян Ширянов пишет...

мы пойдем другим путем)))

"Выставка".

Проснулся в пустое утро, долго лежал на спине, неподвижно, потолок ощупывал взглядом. Курил, стряхивал пепел вниз, на линялый ковер. Поднял потом газету, расправил, как парус. Прочел – пресс-конференция, спорт, волшебное яблоко. Авария в Светлом, незамужняя ищет бездетного. С позавчерашнего дня - выставка в нашем музее. Работы Малеева и Фоминой. Решил сходить, любил музеи когда-то, живопись тоже, и сейчас над кроватью - Пьющая абсент Пикассо. Не смотрел на нее, правда, долго, а если смотрел – не видел.

Шел пешком, сжимал в кулаки зябкие руки, по сторонам смотрел - одиноко и удивленно. Блестящей монетки не поднял, хотя не было денег давно, и живот подводило. Напрягал, расслаблял эти мышцы, выдыхал глубоко. Не помогало.

Рано было, стоял, смотрел на вывеску, ждать - через двадцать минут. Узнал это, локоть согнув, сдвинув к нему потрепанный краем рукав. Стоял, и еще немного, кругом обошел, не по тротуару, другое, ступал на сухие листья, слушал их голос шуршащий, ждал.

Курил, опирался плечом на старый, в деревянных морщинах ствол, там, где нет веток, задерживал дым, пока сладкий привкус не проникал в слюну. Дым выпускал, поднимая голову, видел небо. Тихо было вокруг.

Отворил, отвел взгляд, прошел мимо кассы, не слышал оклика. Глядя в пол, мимо цветных квадратов, прямоугольников, линий, цветов, с буквами-именами на белых табличках. Шел. Медленно, слышал секунды, к концу коридора. Она – там и была, где искал ее. Полулежала на темно-красном, полузакрыв глаза, с полуулыбкой. Нагое белое тело, не знающее бесстыдства, лишь – материнская мягкость изгибов, снисходительность и покорность. Женщина. Знание, влекущее, словно покой, заботливая, как тишина. Прижаться, спрятать лицо в полную грудь, в ласку живота, меж теплых бедер, наполнить ладони тяжестью ягодиц, прикоснуться сначала легко, с нежностью прокаженного, провести языком, вдоль, и замереть в восхищении. Целовать, приникать губами, засыпать, забывать себя там, и оставаться там. Подчинившись, припав к ногам, поднимаясь вверх, проникать, обладая и снова теряя, думая время, долгими пальцами гладя, услышать вдох, выдох и всхлип. Запомнить и тотчас забыть, прикоснуться к небу, и к дну, бессильным, накрытым волной.

Вернулся домой, долго стоял у дверей. Не знал ничего и не помнил, зачем оказался здесь. Устало и молча, не отпуская сна, лег.
Укрылся, закрыл глаза. Отвернулся к стене.

(c) 8 апреля

тема, значит, живет и не дохнет

"Пан Сосок и утренняя разминка"

Потянувшись, пан Сосок ощутил незнакомое чувство напряжения – все мышцы как будто распухли от нежданной инъекции и закаменели буграми. На негнущихся почти ногах пан Сосок дошел до кухни, повернул ручку радиоприемника. Пропускать утреннюю разминку было не в его правилах. В любую погоду, любую невзгоду, любуйю-ух!

-Ноги на ширине плеч. Потянулииись…иии! Раз – руки в стороны – два – руки вверх – три - руки в стороны – четыре - руки вниз – раз - веселее- два – доброе утро – три- веселее- четыре – вниз! – звонкий женский голос из микрофона отчетливо диктовал движения.

-Я каж – дый жест каж - дый взгляд твой в ду-ше бе-ре-гу твой го-лос в серд-це мо-ем зву-чит-зве-ня, - сквозь тяжелое удушливое дыхание пытался петь пан Сосок. Долгожданная утренняя резвость и бодрость членов не приходила, наоборот, каждый взмах давался с трудом, свершался медленно, сквозь сопротивление искусственного, чужого тела, оставляя после себя быструю, сладкую и мучительную судорогу, пробегавшую по нему снизу вверх, как тысяча слепых муравьев из растоптанного муравейника.

-Упражнения на пресс. Ложимся, ноги согнуты в коленях, руки за голову. Поднимаем туловище, подтягиваясь к ногам. Ии-раз, два, три, четыре, опускаемся до конца, девять, десять…

Жирная спина растеклась и тут же намертво приклеилась к паркету, снова закоченев. Пан Сосок обливался холодным, липучим потом, конвульсивно, в такт, дергал шеей вверх. Елозил по полу из стороны в сторону, пытаясь приподняться. Чувство собственного бессилия близилось, подкатывало, накрывало волной. Дернувшись последний раз, пан Сосок резко разогнул колени, разбросал руки по обе стороны лежащего навзничь тела и задрожал в спазмах. Водянистые голубые глаза стекали из глазниц по подбородку на пол. Застывший, жутко раскрытый рот испускал наружу хриплые, шершавые выдохи.

-А теперь - потянууулись – иии! Всем Доброго Дня! Поаплодируем! – пластмассовые прорези выбросили в кухню шквал аплодисментов.

Через некоторое время пан Сосок почувствовал, как тело начало расслабляться, принимать привычные формы. Он медленно приподнялся, оперся на локоть, охнул, подобрал колени, сгруппировался и осторожно, следя изо всех сил за равновесием, встал. Безумно огляделся по сторонам. Начал дышать. Утренняя разминка подошла к концу.

Уже вскоре сослуживцы могли с обычным для этого часа удовольствием наблюдать весело входящего в двери радиостудии пана Сосока, крутящего цилиндр на одном пальце, подмигивающего, источающего аромат одеколона «Fever». Особенно приветлив этим утром пан Сосок был с маленькой, сморщенной пани Зубовой, которая, подобрав ноги, сидела в огромном кресле у микрофона и вязала красно-клечатый шарф для внука, все еще лязгая челюстями, все еще молча выкрикивая заученные утренние команды. Раз-два-три-четыре. Раз-два-три-четыре. Раз-два.

(с)

а тут зачит, разбери, где я, а где Сорокин (или как я написала апгрейд тому, чего не знаю)

"-Ну вот,- пробормотал старик, и вдруг отбросив палку и
авоську, опустился перед мальчиком на колено, неловко оттопырив протез. Его руки схватили руки Сережи:

-Сережа! Милый, послушай меня... я старый несчастный человек, инвалид войны и труда... милый... у меня радостей-то хлеб, да маргарин... Сережа, миленький мой мальчик, прошу тебя, позволь мне пососать у тебя, милый, позволь, Христа ради!

Мальчик недовольно вздохнул и стал помогать ему. Обхватив мальчика за обнажившиеся ягодицы, старик поймал ртом его маленький члeн и замер, постанывая.

Жилистые пальцы его мяли Сережины ягодицы. Мальчик взял его за голову и стал двигаться, помогая. Старик застонал громче. Оттопыренный протез его дрожал, ударяя по ножке стола. Мальчик закрыл глаза.

Старик мычал. Мальчик дважды вздрогнул и перестал
двигаться. Старик отпустил его, откинулся назад и задышал жадно, всхлипывая.

- Ах... ах... сладенький... ах...- бормотал старик.

Мальчик наклонился, потянул вверх штаны.

- Ох... Божья роса... маленький... - старик поцеловал
его член, вытер губы и тяжело встал с пола.

-Ох,хо,ох,ох... - стонала старуха из-за двери, прижимаясь к замочной скважине глазом, ухом, страдальчески искривленным ртом. - Ох, ох, сладко-то как, охооо...

Высохшие, морщинистые руки бессильно шарили по телу. Закатив глаза, Зинаида заползла пальцами под юбку, углом оттопырив в сторону ситцевый локоть.

Неровным, хриплым дыханием замазав окружающий фон, Зинаида не услышала медленных и знакомых давно шагов - стук и шарканье, стук и шарканье, стук и шарканье. Дверь вдруг распахнулась, и она сразу же, всем телом, повалилась под ноги старику Борменталю.

-Зинка, Зинка, а, а, а, опять, а?! - запричитал доктор.

-Дай, дай, господи, дай же, дай,- отрывисто повторяла Зинаида, приподнимаясь, хватая, цепляясь за штанину. Впиваясь твердыми, желтыми ногтями в деревяшку, подтянулась по ноге вверх, рывком стянула со старика мешковато болтавшиеся брюки. Обнажился ссохшийся, вялый цветок в неухоженной поседевшей клумбе...

Зинаида жадно, хищным рыбьим ртом накинулась, разверзлась, поглотила детородный когда-то орган.

-АААААА! - закричал Борменталь, задергал руками в воздухе. Старуха, присосавшись, пиявкой болталась на теле любовника, раскачиваясь в такт его колебаниям.

"Зину Зинкой не называть..." - мысленно произнес Сережа, отвернулся и медленно пошел из комнаты деда с бабкой на кухню, где худая, уставшая мать доваривала щи из кислой капусты на крысином бульоне."

(с) наполовину)))

фу