Очерки о революции глазами очевидца. Как это было. 

Михаил Осоргин.

Приползала зимой замёрзшая картошка, дома оттаивала чернилами, но всё же шла в дело. Чаще люди перочинным ножами вспарывали шкуру павшей на улице от бескормицы ломовой извозчичьей лошади, приносили домой чёрное жилистое мясо на котлетки. Привыкнув к очередям, молчаливо выстраивались на улице в ряд, подбирали из навозной колеи посыпанную с воза клюкву и несли домой в горстке, как четверговую свечку: всё съестное стало священным. Нельзя было нижнем этаже вывешивать между оконными рамами недоеденный кусок, вывешивать не из боязни порчи (в домах было холодно), а чтобы спасти от крыс: нельзя, потому что прохожий человек бил кулаком стекло, хватал, что висит, и бежал за угол, уплетая на ходу. В каком-то переулке с меня сняли шубу и пиджак – не возразишь против револьвера, приставленного к затылку, и вот незаменимая потеря. С магазинов содраны вывески, из них понаделаны печурки, гордость всякого хозяйства; растопка – номер «Известий рабочих, крестьянских и солдатских депутатов», одного названия лишь достаточно для розжига.

Многие умирали от голода, но иные, слишком полные, от него поправлялись, делались стройными и деятельными. Хоронить погибших от тифа или от расстрела посылали по наряду буржуев, а трупы назывались жмуриками.

Мы голодали, но это был шуточный голод: от него худели, хворали, но умирали не так часто. Настоящий голод был в приволжских губерниях, поражённых неурожаем, и описать его нельзя, хотя и пытались многие. Там начисто вымирали деревни и сёла, и дороги между ними зарастали травой. Там были съедены пощажённые засухой листья деревьев, содрана и сжевана мягкая кора, истреблены крысы, белки, хорьки, лягушки, сверчки, земляные черви. Лучшим хлебом считался зелёный, целиком из лебеды; хуже – с примесью навоза, ещё хуже – навозный целиком. Ещё ели глину, и именно тогда было сделано великое открытие «питательной глины», серой и жирной, которая водилась только в счастливых местностях и была указана в пищу каким-то святым угодником. Эта глина насыщала ненадолго. Но зато могла проходить через кишки, и так человек мог прожить целую неделю, лишь постепенно слабея. Обычная глина. Даже если выбрать из неё камешки и песок, насыщала навсегда, от неё человек уже не освобождался и уносил её, вместе с горькой жалобой, на тот свет для предъявления Великому Судие. Но великий Судия только досадливо отмахивался: он была завален серьёзными делами о людоедстве, слух о чём докатился до Европы, кушавшей тартинки и отвергавшей Россию за революцию. С ужасом и презрением писали о «случаях каннибальства», не зная, что это были уже не случаи. А обыденное явление и что выработалось даже правило сначала есть голову, потом потроха и лишь к концу хорошее мясо, медленнее подвергавшееся порче. Ели преимущественно родных, в порядке умирания, кормя детей постарше, но не жаля грудных младенцев, жизни ещё не знавших, хотя в них проку было мало. Ели по отдельности, не за общим столом, и разговоров об этом не было.
И ещё я видел детей, черемисов и татарчат, подобранных по дорогам и доставленных на розвальнях в город распорядительностью Американского комитета (АРА). Привезённых сортировали на «мягких» и «твёрдых». Мягких увозили или уносили в барак, твёрдых укладывали ряд на ряд, как дрова в поленнице, чтобы после предать земле.
… Книга спасала по ночам, когда не спалось. Поблизости шум мотора: прошумит ли он мимо или замрёт у нашего подъезда? Шаги на лестнице, отдалённый стук в дверь, новый, ближе. Может быть – облава, повальных обход квартир; может быть отдельные, намеренные визиты. Уже прогремело имя Лубянки, уже работает неустанно варсонофьевский гараж, облюбованный для расстрелов. Нужды нет, что вы не чувствуете за собой никакой вины, кроме несогласия мыслить по чужой указке, - новая власть косит направо и налево. Не слишком разбираясь. Днём случайный звонок, комиссар с солдатами, и часом позже, в полуподвальной камере Московской Чека, я знакомлюсь с другими заключёнными. Пожилой человек говорит: «Можно просить вас занять место на нарах рядом со сной? Вы – свежий человек, без вшей, в моём углу ещё чисто; будете желанным соседом». – «Где я нахожусь?» - «В Корабле смерти». – «Кто вы?» - « Я Поливанов, бывший военный министр». – «А другие?» - «Часть – бандиты, часть – люди разны партий, а почему взяты – не знаю, да и они сами не знают».